Мне понятно, когда BDSM ассоциируется прежде всего с жестокостью и страданиями в глазах человека постороннего. Но если вы пришли в Тему, чтобы пострадать — не ждите от меня сочувствия. В лучшем случае вы получите брезгливую жалость.
— Что вы, никогда не стоявшие под плетью, знаете о боли?..
— Что вы, люди с обнажёнными шеями, знаете о свободе?..
— Что вы, прихожане церквей, крестящиеся, постящиеся, молящиеся, знаете о вере?..
-Зачем вы, те, чьи жертвы никогда не отвергали, рассуждаете о Каине и Авеле?..
— Вам не приходилось ломать себя, переступать через своё «не могу»? Так не смешите меня разговорами о свершениях…
— Ваше тело не пробовало ничего слаще секса? — Мне вас жаль…
— Screw the roses, send me the thorns. Я научилась не ревновать, не плакать, не просить. Ждать бесконечно, но не ждать ничего. Иная захочет ужина при свечах, цветов и на праздник и в будний день, не удивится, когда её на руках перенесут через преграду. Я же счастлива и пощёчиной…
— Без наказания не бывает прощения…
«Так говорит Господь Бог: сними с себя диадему и сложи венец; … униженное возвысится…» (Иез. 21:26).
Мне понятно, когда BDSM ассоциируется прежде всего с жестокостью и страданиями в глазах человека постороннего. Но если вы пришли в Тему, чтобы пострадать — не ждите от меня сочувствия. В лучшем случае вы получите брезгливую жалость.
Порой встречаешь таких рабынь с лихорадочным блеском в глазах, накрепко сжатым ртом и глубокой, не по возрасту, складкой поперёк лба. Пепел Клааса стучит в их сердце 24 часа в сутки и 7 дней в неделю. Тема вытеснила в них жизнь и перевернула с ног на голову представления о том, что такое хорошо и что такое плохо. Они загрызут всякого, кто скажет, что Хозяин должен заботиться о своей рабыне. Верхний, потехи ради заставляющий всю ночь не спать, а сидеть голышом на коврике в прихожей, в их глазах лишний раз подтвердит свой статус Топа, а Верхний, подающий пальто, — уронит. Они презирают секс в наручниках. И они боятся секса пуще викторианских барышень, потому что «обыкновенный» секс лишает их неординарности, избранности. Они гордятся сигаретными ожогами на груди больше, чем институтским красным дипломом или спелыми пирогами в печи. Они в безумии своей мазохистской гордыни жестоки и чёрствы, потому что заботы и переживания окружающих в сравнении с их собственным великим страданием, жизнью-миссией, кажутся им незначительной мелочёвкой, бытовухой. Они не могут любить, потому что не позволяют любить себя.
А мне за этой гордыней видятся две неприглядные вещи. Во-первых, недоверие к партнёру и страх его несостоятельности. «Ему совсем не нужно решать мои проблемы!» («ибо всё равно не сумеет«). «Он Верхний, а не трахальщик!» («сможет ли он удовлетворить меня в постели?«). «Провинившись, я сама принесу Ему плеть» («сила-то вся у него примерно в том же месте, в каком у сказочного Черномора«). «Он сломал мои страхи» («ломать — не строить«). Готовность безропотно и безрассудно принимать жестокость вкупе с отвержением ласки поражает меня чудовищной безнадёжностью взгляда на такого Верхнего и почти неприкрытой ненавистью к нему. «Взгляни, как низко пали сильные, и как Бог превознёс униженных!» (Лук. 1:52).
Во-вторых, это попытка спрятать за масштабностью и мрачным великолепием придуманного мира убожество мира настоящего. И ради этого, конечно, стоит придумать такую систему координат и ценностей, в которой для уважения к себе и оправдания своего существования принципиально лишь страдание, которое, как считали французские моралисты и Лев Толстой, облагораживает и возвышает, а заслуги и достижения измеряются перенесённой болью. Потому что это даёт возможность ничего не делать. Это индульгенция тем, кто только и способен, что мучиться. Болящая от порки задница — прекрасное оправдание неспособности поднять её с места, чтобы что-то сделать на самом деле.
Глядя на фанатичных рабынь, уверенных, что они приобщены какого-то недоступного простым смертным таинства, я вспоминаю некоторых общественников-активистов, в основном правозащитников и диссидентов, с которыми мне приходилось иметь дело. Среди них есть те, кто много натерпелся от советской власти: был лишён статуса, достоинства, доброго имени, книг, сидел в тюрьме. Более злобных и жестоких людей мне не приходилось встречать. Они и вокруг себя сеют уныние. Подобно тому, как следователь в силу профессиональной деформации личности в каждом видит прежде всего преступника, педагог — ученика, а врач — пациента, диссиденты не просто разучились радоваться солнышку в небе, или зарабатывать деньги, чтобы обеспечить семью; они считают это неприличным, недостойным: действительно, как можно веселиться, когда миллионы замученных в лагерях до сих пор не названы поимённо! Так и живут, растрачивая силы и талант на войну с ветряными мельницами. Очень удобно вести борьбу, в которой невозможно победить, потому что, победив, придётся работать, и тогда все увидят, что к созиданию они неспособны.
***
Мне кажется, что юродствующие во смирении на самом деле одержимы грехом гордыни. А гордыня обычно вырастает там, где нет предмета для гордости. Дешёвка. Удел неудачников.
Piggy